Белый ниндзя - Страница 116

116

Жюстина чувствовала себя висящей над бездной. Прикосновение Сендзина пронзило ее, как током, и она никак не могла поверить, что все это происходит именно с ней. Этого быть не может, думала она. Мое тело предает меня, как я предаю сейчас Ника. Она дрожала, как в лихорадке, ноги подкашивались под ней, она задыхалась, и до связной логической мысли было далеко, как до звезды небесной.

Лунный свет проникал сквозь крону деревьев. Мне надо бы сидеть дома, как порядочной жене, и ждать возвращения Ника, а я вместо этого нахожусь в компании этого страшного японца, и я, против своей воли, хочу его.

Жюстина плакала и вдыхала в себя пряный аромат, исходивший от Сендзина, когда он уложил ее на крыльце и начал связывать ей руки и ноги. Ее мозг, кажется, пылал, но этот жар был ничто по сравнению с жаром ее тела.

Сендзин чувствовал, что от нее исходит тепло, как от печки. Такие моменты были для него слаще меда. Он давно уже предвкушал этот миг торжества и могущества его искусства.

— Я обещал показать тебе на примере, — сказал он, — каким образом наслаждение и боль могут сливаться воедино.

Но тут в саду хрупнула ветка. Они оба услыхали этот звук, и глаза Жюстины испуганно сверкнули. Ее грудь вздымалась, и он видел, как страх, смешанный с желанием, расширяет ее зрачки, как наркотик. Он подумал, а как его собственные глаза сейчас выглядят, и порадовался, что рядом нет зеркала.

Сендзин прижал палец к губам, приказывая молчать, и беззвучно спрыгнул на выложенную галькой дорожку, ведущую в глубь сада.

Удивительно, почему галька не хрустнула под его ногой, подумала Жюстина. Будто он совсем ничего не весит. Видя, как он скользит по саду, Жюстина опять вспомнила Николаса, и воспоминание полоснуло ее, как ножом по сердцу.

Она дрожала от ночной прохлады и от того, что в какой-то мере освободилась от непонятных и странных сил, воздействующих на ее сознание и мешающих его нормальному функционированию. Она и сейчас чувствовала их в себе, хотя и не с такой интенсивностью. Они были похожи на остатки неприятного сна, которые сохраняются в твоем сознании и влияют на настроение в течение всего дня.

Они не покинули ее и после ухода Сендзина. У нее было ощущение, что она лежит в гамаке, тихо и ритмично покачиваясь, вся во власти эротических мечтаний. Как во сне, она повернулась набок и стала смотреть в ту точку сада, где исчез Сендзин, ожидая его возвращения, будто он, а не Николас, был ее мужем.

* * *

Хан Кавада чертыхнулся про себя. Сидя на корточках в кустах напротив дома Линнера, он вынул нож с длинным, тонким лезвием. Рукоятку его он сам усовершенствовал, обернув темным шероховатым материалом, так, чтобы нож не выпал в критический момент из руки, даже если она станет скользкой от пота или от крови.

Сейчас он испытывал невольный страх. Его сознание, одеревеневшее от многочасовой слежки, впадало в некое сумеречное состояние. Воспоминания начали сливаться с настоящим, и жена, умершая уже полгода назад, снова была с ним. Она скоропостижно скончалась, когда Хан был занят выполнением очередного задания Барахольщика. Врачи, присутствовавшие при ее кончине, заверили его, что если бы он даже был рядом с ней, когда случился удар, то ничего не смог бы сделать, чтобы продлить ее жизнь. Обширный инфаркт миокарда, сказали они, подобен землетрясению: ничего не остается делать, как оценивать понесенные потери. КАРМА.

Так они сказали. Но Хан не мог не казнить себя, потому что по характеру своей работы он редко бывал дома, да и то в такие часы, когда подлинное общение невозможно. Сейчас, вспоминая случившееся, он осознавал, что любил свою работу больше, чем жену. Такова его карма. Однако знание этого мало утешало и вряд ли могло служить оправданием смерти жены.

С самой ее смерти его не покидало ощущение одиночества. Прежде он даже в душе гордился тем, что живет в добровольной изоляции от всего человечества, как тень, скользящая в ночи. Он носил свое одиночество, как солдат носит единственную медаль. Теперь оно давило на него, как бремя, иссушая душу и покрывая морщинами кожу. Временами он чувствовал себя старше своего отца, пережившего Хиросиму.

Так или иначе, но слежка была единственным делом, которое он знал, причем знал досконально. Он согласился взять на себя наблюдение за домом Линнера, но долгие часы, проведенные в засаде, сказались. Ноги одеревенели, и суставы болели; трудно долго высидеть в согбенном положении. Таковы особенности анатомии человеческого тела.

Хан видел все: как она сшибла велосипедиста, как пригласила его внутрь дома, сцену на крылечке. Усталость и собственные неутешные мысли сделали свое дело: он передвинул ногу, чтобы разглядеть, как Сендзин связывал Жюстину, и — хруп! — сухая ветка хрустнула под тяжестью его тела.

Было трудно судить, насколько громко хрустнула ветка и насколько катастрофическими могут быть последствия этого. Он не очень хорошо представлял себе, что за человек был этот велосипедист, и что ему было надо от Жюстины. Его задание было проследить за всеми подозрительными контактами жены Линнера и доложить обо всем, что видел, Барахольщику.

Сейчас, сидя скрючившись в кустах, Хан ругал себя за то, что не позвонил своему боссу сразу же, когда Жюстина повела в дом незадачливого велосипедиста. А теперь он не мог оставить ее наедине с этим человеком, пока не поймет, кто он такой и что ему надо. Сейчас он приготовился ко всему на свете. Если на крыльце ничего не услышали, то тем лучше. Но инстинкты его были достаточно развиты, чтобы полагаться на лучшее. Если этот человек намеревается что-нибудь сотворить с Жюстиной Линнер, то он, конечно, среагирует на подозрительный хруст ветки и пойдет проверить, в чем дело.

116