Белый ниндзя - Страница 33

Барахольщик положил дискету в карман с видом метрдотеля, принимающего чаевые.

— Займусь сразу же.

— Займись. Хотя я и подключил к этому делу многих, у них нет твоих возможностей. — Трость Нанги постукивала по каменным плитам тротуара. — И еще кое-что, пожалуй, даже более важное — Кузунда Икуза.

Барахольщик слегка присвистнул. Он остановился, показывая Нанги рукой на что-то, вспыхивающее и сверкающее в витрине, будто они были обычными покупателями. Затем они двинулись дальше.

— Прежде всего, — осторожно сказал Барахольщик, — мне бы хотелось удостовериться, что я не ослышался.

— Если ты сейчас думаешь о «Нами», — сказал Нанги, — то ты услышал правильно.

Они прошли мимо группы подростков в черных кожаных куртках и с прическами, которые были в моде в Америке в 50-е годы. В руках металлические цепи и вид весьма задиристый. Поток пешеходов разделился вокруг них на два рукава, и они стояли, окутанные сигаретным дымом, как курьезные экспонаты на выставке молодежной моды.

Барахольщик что-то им сказал, проходя мимо, и рокеры одобрительно заржали, показывая ему поднятый вверх большой палец.

Спустя немного времени Барахольщик спросил:

— Ты хочешь, чтобы я навел о нем справки? Завел дело? Проиндексировал?

— Нет, — ответил Нанги, — я хочу, чтобы ты его скомпрометировал.

Барахольщик нисколько не удивился.

— Каким временем я располагаю? Когда надо закончить?

— Когда закончить? — переспросил Нанги. — Вчера.

Барахольщик улыбнулся:

— Вот такая работа мне по нраву.

* * *

Сендзин Омукэ в движении напоминал море. Походка его была какая-то стелющаяся, волнообразная, будто не суставы его сгибались, а сами кости гнулись. Особенно на женщин это производило неизгладимое впечатление. Они усматривали в этом что-то атавистическое. Мужчины тоже говорили, что Сендзин опасен, но женщины видели в нем нечто положительное, что привлекало их, возможно даже против воли. Есть в этом ощущении, что находишься в непосредственной близости с опасным человеком, какое-то возвышающее душу начало, какая-то свобода духа: чувствуешь сильнее, видишь лучше, обоняешь острее. И именно это влекло их к Сендзину, хотя в своем заблуждении они принимали это за любовь.

Что касается самого Сендзина, то ему было все равно. Фактически он не видел разницы между таким влечением и любовью. Любовь вообще он понимал как фальшивое чувство, полное самообмана и отягощенное игрой страстей, которые неминуемо ведут к жадности, ревности и зависти.

Сендзин рассмеялся вслух. Будь он помоложе, он мог бы вообразить себя подающим надежды таленто, улыбающимся бессмысленной улыбкой своим многочисленным поклонникам, приклеившимся к экранам телевизоров новейшей модели. Танцевал бы, пел бессмысленные популярные песни, давал телеинтервью для Эн-Эйч-Кей, которые его поклонники ожидали бы с таким же нетерпением, как последнюю мыльную оперу.

С его внешностью он мог бы получить работу в лучшем рекламном агентстве или в отделе по связи с общественностью крупнейшей фирмы. Там таких любят: красивых, с гладким лицом без малейших морщинок, с несколько женским овалом лба и линии подбородка.

Но не только профессионалы шоу-бизнеса ценят такую внешность и знают, каким образом ее можно использовать для дела. Представительницы прекрасного пола тоже имеют слабость к таким мужским лицам. А у Сендзина эти черты сочетались еще с выражением глаз, характерным для падших ангелов. Это выражение можно увидеть в глазах всех наиболее почитаемых героев японской истории на протяжении веков.

Подружек у него всегда было великое множество, но все они в свой черед проходили через одно обязательное испытание: Сендзин водил их на постановку «Мудзум Додзёдзи» в театр Кабуки и наблюдал за их реакцией.

«Мудзум Додзёдзи» была любимой пьесой Сендзина, во время представления которой он всегда сидел не шелохнувшись, со смешанным чувством восхищения и ужаса, которое испытываешь во время кровавого зрелища. Хочется отвернуться, но смотришь, как загипнотизированный, пока в желудке не станет нехорошо.

«Мудзум Додзёдзи» рассказывает легенду о Киохиме — обворожительной демонической женщине, которая влюбляется в молодого буддистского монаха. Он разрывается между чувством к ней и своим обетом целомудрия, отклоняя ее попытки соблазнить его, сначала довольно деликатным образом, затем, по мере того как ее преследование становится все более назойливым, — более откровенно.

В конце концов он бежит из города. Но Киохиму это не останавливает: она следует за ним, пользуясь различными чародейскими методами, чтобы не упустить его из вида. Наконец она превращается в чудовищных размеров змею.

Монах, полный ужаса перед этой врагиней-любовницей, прячется под куполом гигантского колокола, где она уже никак его достать не может.

Киохима-змея обвивает своими кольцами этот колокол и, вне себя от ярости, что не может проникнуть внутрь его, изрыгает дьявольское пламя, которое плавит металл и превращает в пепел несчастного монаха, который так коварно пытался сбежать от ее любви.

Во время каждой постановки этой пьесы в театре Кабуки Сендзин сидел как завороженный, с замиранием сердца ожидая этой кошмарной развязки.

А после спектакля он, бывало, водил свою очередную подругу в ресторан, где потчевал ее изысканными блюдами и выяснял, как на нее подействовало представление.

Психологический подтекст пьесы — вернее, его интерпретация Сендзином — очень заинтересовал и доктора, который не в меньшей мере, чем подруги Сендзина, все больше и больше поражался влиянию, оказываемому на него образом Киохимы.